Михаил Савва: «Мы все военнопленные путинского режима»

Краснодарский правозащитник, нынешний политический эмигрант, рассказал на примере своего уголовного дела, как ФСБ может сделать из любого правозащитника госизменника или мошенника и почему под угрозой ареста стоит уезжать из России.

Краснодарский правозащитник, нынешний политический эмигрант, рассказал на примере своего уголовного дела, как ФСБ может сделать из любого правозащитника госизменника или мошенника и почему под угрозой ареста стоит уезжать из России.

Профессор Кубанского госуниверситета, доктор политических наук, член правления «Южного регионального ресурсного центра» — крупнейшей правозащитной организации в Краснодарском крае — уехал из России в январе 2015 года, опасаясь нового ареста. «Южный региональный ресурсный центр» был закрыт уже после отъезда Михаила Саввы из страны, в марте 2015 года. Так решило общее собрание организации: правозащитники не захотели ждать, когда организацию включат в реестр «иностранных агентов» и им придется платить штрафы.

— Чем занималась эта организация?

— «Южный региональный ресурсный центр» был одной из самых эффективных организаций на Северном Кавказе. Он был открыт в 1996 году. Все это время организация занималась развитием институтов гражданского общества, всегда демонстративно сторонилась политики, поскольку участвовать в политической деятельности в любой форме запрещали нормы, установленные организацией-донором, то есть Агентством США по международному развитию. Мы занимались исключительно социальной сферой. Выступали как грантодающая организация для НКО Краснодарского края, Ростовской области и всего Северного Кавказа до Дагестана включительно. Проводили просветительские мероприятия, круглые столы. Достаточно часто приходилось выступать и в роли правозащитников. Например, направление деятельности, за которое я отвечал, — защита прав мигрантов, юридическое консультирование мигрантов. Иногда удавалось освобождать людей буквально из рабства. В этих вопросах мы сотрудничали с Международной организацией по миграции, с узбекскими, таджикскими коллегами. Защищали и региональных правозащитников.

— Если посмотреть в Википедии, вы не только правозащитник, но и доктор политических наук. Правозащита — это ваше хобби или наоборот?

— По образованию я историк, закончил исторический факультет Кубанского госуниверситета, затем социологическую аспирантуру Московского университета. Я профессор, доктор политических наук, был членом правления Южного ресурсного центра.

— Почему ФСБ заинтересовалась именно вами?

— Мое дело вело управление УФСБ по Краснодарскому краю. Но, хорошо теперь зная, как организована работа этой конторы, я абсолютно уверен, что инициатива краснодарских жандармов была одобрена в Москве. Я полагаю, что краснодарским жандармам сказали: «Пробуйте!» У меня есть основание так говорить. Когда я находился в СИЗО в конце ноября 2013 года, из Москвы, из центрального аппарата ФСБ приехала большая комиссия: больше 20 человек. Они разбирались, что же происходит в Управлении УФСБ по Краснодарскому краю. В том числе их интересовало и мое дело.

— Интересовало с какой стороны?

— Могу предположить. Они хотели понять: почему не получилось меня посадить надолго. К тому времени уже было принято решение меня выпускать, поскольку следователям не удалось найти подтверждение состава преступления по статье «госизмена», которую мне собирались предъявить. Не получилось.

— Опишите технологию работы следственных органов ФСБ по таким заказным политическим делам.

— Человека закрывают по какой-то совершенно «левой» статье, как это было в моем случае. Мне предъявили обвинение по статье 159, часть 1 и 159 прим 2, часть 3. («мошенничество»).

Один эпизод касался моей работы в Кубанском университете: якобы я получил деньги, которые не заработал. Абсолютно бредовое обвинение. И второе обвинение касалось гранта, который получал не я, а «Южный региональный ресурсный центр». Тоже абсурдное обвинение, что было понятно всем участникам судебного процесса.

То есть было выдвинуто обвинение в мошенничестве. Это стало поводом для того, чтобы я оказался под стражей. Одновременно начали разрабатывать линию «госизмены», ради которой все и затевалось. Есть протоколы допросов, где мне официально задают вопросы: где и сколько раз я был за границей, с кем общался. Эти вопросы однозначно не имеют никакого отношения к делу о мошенничестве. Я давал показания, отвечал на вопросы следователей. Это была моя принципиальная позиция. Я был абсолютно уверен в своей правоте, у меня не было сомнений ни на миллиграмм, ни на миллиметр.

Кроме официальных допросов, были еще неофициальные: меня выдергивали в кабинет начальника следственного отдела управления ФСБ по Краснодарскому краю полковника Бессонова, там обычно присутствовали еще два старших офицера.

Иногда говорили на исторические темы, иногда о том, что такое гражданское общество в России, иногда о том, что такое политические репрессии. Они, например, не считают, что многочисленные человеческие жертвы в результате сталинских репрессий — это что-то из ряда вон выходящее. Для них это совершенно оправданные жертвы во имя высоких целей.

Но большую часть времени меня пытались расспрашивать о том, какую же измену я совершил.

Там был очень интересный подход. Мне говорили:

«Ну, когда же мы от вас дождемся монолога, когда вы нам честно все расскажете?»

«Что я должен вам честно рассказать?» — спрашивал я.

«Вы должны рассказать обо всем, как вы изменяли».

Я говорю: «Не изменял».

Они: «Нет, это не разговор. Подумайте и честно нам все расскажите».

Вот эта, на мой взгляд, совершенно тупая тактика применяется в тех случаях, когда у правоохранителей на человека ничего нет, но очень хочется что-то найти.

— То есть была установка: «найти госизменника в Краснодарском крае»?

— Анализируя свои допросы, анализируя информацию, которую мне предоставляли люди, находившиеся в нашем же СИЗО, а мне иногда случайно удавалось с ними переговорить в автозаках, — я понял причины фабрикации моего дела и подобных дел.

— И что это за причины?

— Прежде всего, карьерные соображения. Вот, например, бывший начальник управления УФСБ по Краснодарскому краю генерал Власенко. У него подошел пенсионный возраст, ему необходимо было либо уходить на повышение в Москву, либо уходить со службы. Со службы он уходить не хотел, ему нужны были громкие дела.

Вторая причина: выполнялась установка из Москвы. На Кубани она выполнялась особенно рьяно. Это установка по исключению из жизни людей, которые могут стать потенциальными центрами консолидации гражданского общества, если начнутся протестные выступления.

— Как ФСБ вычисляет таких людей?

— По наитию, по собственным предположениям. Я, безусловно, оказался в этом списке как человек, который мог бы консолидировать и собрать вокруг себя людей, способных на протестные акции. Я был в Краснодаре достаточно известен, я хорошо знал и систему власти, и систему правозащитной работы, был заместителем председателя Общественной наблюдательной комиссии Краснодарского края с 2010 года по 2013 годы.

Кстати, ОНК — настолько новый механизм, что наши правоохранители еще не освоили нормы права в отношении членов ОНК. Например, УПК говорит, что при задержании членов ОНК должен применяться особый порядок.

— То есть?

— При задержании члена ОНК незамедлительно должен уведомляться секретарь Общественной палаты России и председатель ОНК субъекта Федерации. Это не было сделано в моем случае. Следователь УФСБ Гнатик просто не знал, что это надо делать. И ему пришлось во второй половине июня фальсифицировать эти документы, заполнять бумаги задним числом: ставить 13 апреля — это дата моего задержания.

В аппарате Общественной палаты России даже была проведена служебная проверка по этому поводу, которая определила, что следователем никаких уведомлений в установленные законом сроки не подавалось.

— Вы сидели в СИЗО-5 города Краснодара. Это СИЗО ФСБ?

— Да. Оно находится прямо в комплексе зданий ФСБ, построено в конце тридцатых годов, такая расстрельная тюрьма. В подвальчике, где у нас были душевые, кладовка, там как раз в период сталинских репрессий и расстреливали. Я думаю, сотни людей расстреляли в 1937–1938 годах.

Когда я там сидел в 2013 году (с апреля по декабрь — восемь месяцев), в тюрьме использовался только один этаж — это всего 13 камер.

Камеры маленькие: по 9,5 квадратных метров. По нормативу положено в такой камере содержать двух человек. Меня содержали в двухместной камере. Но в большинстве камер люди сидели втроем, двигаться в камере совершенно невозможно — в проходе стоит еще раскладушка.

— Я слышала, что сейчас в этой тюрьме сидит много людей, которых обвиняют в госизмене и в шпионаже.

— И в 2013 году много людей сидело по таким статьям. Насколько я знаю подобные дела, а я много знаю таких дел, они абсолютно выдуманные.

— Ваш арест вызвал очень большой резонанс: за вас вступился Совет по правам человека при президенте РФ, пресса много писала о вашем деле, на Западе говорили о вашей истории. Это как-то повлияло на исход дела?

— Да, общественная кампания была чрезвычайно активной. Мне много раз на тайных допросах высказывались претензии по поводу этой общественной кампании. Было очевидно, что ФСБ она очень раздражает.

И в результате 4 декабря 2013 года президиум Краснодарского краевого суда в спешном порядке — без моего адвоката и без меня — принял решение о замене мне содержания в СИЗО на домашний арест. И потом четыре месяца до приговора (2 апреля 2014 года) я провел под домашним арестом с браслетом. Причем это решение суда было настолько спешным, что даже моей дочери и моему внуку, которые прописаны в этой квартире, было запрещено меня видеть. По сути, их лишили права на жилище. В постановлении президиума Краснодарского краевого суда было записано, что я имею право видеться только с женой.

— Какой приговор вынес суд 2 апреля 2014 года?

— Три года условно и два года испытательного срока, штраф 70 тысяч рублей.

— То есть вас осудили по 159 статье, а госизмену так и не предъявили?

— Нет, ее не предъявили. Когда меня брали, предполагалось, что доказательства найдутся по ходу дела. В результате моего, так сказать, чистосердечного признания.

— Чем вас пугали?

— Меня пугали, что дадут срок — 23 года. Три года сразу по делу о мошенничестве. Потом еще пять лет по какой-либо экономической статье. Как они мне сказали, «что-нибудь придумаем, найдем». А пока я буду сидеть, они все-таки найдут и докажут госизмену и еще добавят 15 лет.

Мне объясняли, что я, собственно, и умру в колонии.

Мне угрожали смертью на этапе и отправкой в мордовские лагеря.

— Не пытали?

— Нет. Возможно, хотели бы. Но мои коллеги по ОНК начали искать меня в первый же вечер, поэтому возникла очень интересная ситуация, которая говорит о том, как работают современные жандармы.

Сразу после допроса у следователя и предъявления обвинения меня отправили в СИЗО-5. На уровне третьего этажа оно соединено переходом со следственным отделом УФСБ. Члены Краснодарского ОНК пришли с инспекцией в СИЗО-5 в тот же вечер. Чтобы я с ними не встретился, меня заставили сдать матрас и посадили в стакан автозака, где я просидел примерно три часа, пока они ходили по камерам и искали меня. Я сидел в автозаке, ничего не зная, и ориентировался во времени только по радио, которое там играло. Потом меня все-таки отвезли в изолятор временного содержания. Одну ночь я просидел там, и там же на следующее утро меня нашли члены ОНК. И ситуация наконец прояснилась.

— Их потом к вам пускали в СИЗО-5?

— Да, пускали.

— Об уголовном деле они могли с вами говорить? Ваши беседы записывались на видеорегистратор, как это делается в СИЗО «Лефортово» в Москве и в других московских СИЗО?

— Им было запрещено говорить со мной об уголовном деле. Если они заходили в камеру, там есть видеонаблюдение и все наши разговоры записывались. Если мы встречались с ними в комнате для свиданий, там тоже установлена видеокамера. Я хочу особо подчеркнуть: к сожалению, даже комнаты для общения с адвокатами — а это общение должно быть конфиденциальным — эти комнаты оборудованы прослушкой, и она активно используется.

— А как же вы общались с адвокатами?

— Иногда шептались, иногда писали на бумажке, иногда говорили открыто. Но сам факт нарушения закона со стороны СИЗО налицо, и следователи потом активно используют информацию, услышанную во время общения обвиняемого со своим адвокатом.

— Почему вы решили уехать из России после приговора: ведь срок оказался условным?

— Я не сразу решил уехать. Мне было непонятно, будет ли продолжаться мое преследование. Но когда в середине мая 2014 года, буквально через полтора месяца после вынесения мне приговора, был проведен обыск дома у Елены Шабло (руководителя НКО, в проекте которой я участвовал) и против нее было возбуждено уголовное дело, это стало для меня четким сигналом. Ведь еще в 2013 году за четыре дня до моего задержания ее девять часов допрашивали в здании УФСБ, угрожая ей пытками, требуя, чтобы она дала на меня показания.

Она написала жалобу об этом Уполномоченному по правам человека в России и кубанскому уполномоченному; эти факты были зафиксированы.

И поэтому, когда в мае 2014 года против нее возбудили дело по мошенничеству, я понял, что главная цель этого дела — это я.

— То есть это была месть со стороны ФСБ за то, что ваше дело закончилось относительно положительно? ФСБ решила вас «дожать»?

— Да, они все-таки решили меня дожать. Это был вопрос престижа: с первого раза не удалось меня посадить, как я полагаю, после вмешательства центрального аппарата ФСБ.

— То есть вы считаете, что после того общественного резонанса, которое получило ваше дело, в центральном аппарате ФСБ стали «крутить назад»?

— Уровень вменяемости людей в этой системе различен. Есть более вменяемые, менее вменяемые. Конечно, они все винтики одной системы, они все включены в этот конвейер совершения должностных преступлений. Тем не менее, они все разные.

— Почему центральный аппарат ФСБ решил прекратить ваше дело?

— Главная причина — резонанс в России и в мире. Если бы мое дело шло тихо, а я знаю такие примеры в том же Краснодарском управлении ФСБ… Следователям и оперативникам удавалось уговорить человека, что не будет ничего особенного: «Главное — молчи». И потом эти люди получали «по полной программе», то есть большие сроки.

— То есть людей обманывали?

— Да, обманывали.

— Вы слышали когда-нибудь, чтобы следователи ФСБ брали взятки, обещая закрыть дело о госизмене?

— Именно о госизмене? Я предполагаю, что это теоретически возможно, но я о таком не слышал. Я слышал о том, что следователи ФСБ берут взятки за закрытие «экономических дел». В том же Краснодарском СИЗО-5 я слышал о подобных случаях от заключенных.

— Почему все-таки вы приняли решение уехать?

— Я понял, что для меня существует опасность снова оказаться в тюрьме. Мне важно было какое-то время находиться в России, мне важно было увидеть внука, который родился через месяц после того, как меня арестовали. Но я понял после очередного моего допроса 25 декабря 2014 года по делу Елены Шабло, а меня дважды вызывали на допрос по ее делу, что обвинение мне будет предъявлено максимум через месяц и это будет обвинение по мошенничеству. Из дела Елены Шабло в отношении меня было выделено дело в отдельное производство, а дело в отношении нее через какое-то время закрыли по амнистии.

— Вы решили не ждать, когда вас снова арестуют?

— Да, судя по той информации, которую я имею, меня должны были взять под стражу в конце января 2015 года.

— Как вы уехали?

— 10 января 2015 года я улетел из Москвы в Киев. Это был конец новогодних праздников. На границе посмотрели мой паспорт и пропустили. Я не брал билеты заранее, возможно, поэтому меня не отследили.

— Вы улетели из России в январе, а когда против вас возбудили второе дело по мошенничеству?

— В апреле 2015 года. Меня как бы потеряли: я не явился отмечаться в уголовную инспекцию, следователь меня не мог найти. В результате в феврале меня объявили в федеральный розыск и тут же последовало решение районного суда о том, что три мои условные года превращаются в реальные. Мне изменили приговор.

— Сложно было получить статус политического беженца?

— В той стране, в которой я оказался, у меня международный статус беженца. Я включен в программу переселения беженцев.

— Как сегодня вы оцениваете ситуацию с НКО в России? Почти все крупные российские правозащитные организации объявлены «иностранными агентами». Практически против каждого из руководителей этих организаций можно возбудить уголовное дело и посадить в тюрьму, как посадили вас. Что вы можете посоветовать своим коллегам: оставаться в России и рисковать или уезжать и просить политического убежища?

— Российская власть становится все более репрессивной, но она пока использует стратегию точечных репрессий. Это значит, что власти достаточно жестко исключают из жизни правозащитников и НКО, которые могут стать центром консолидации. Людей иногда убивают, как Бориса Немцова в Москве и Тимура Куашева в Нальчике, организации закрывают разными путями. Что делать?

Я считаю, что необходимо сохранить людей. Потому что даже если НКО будет закрыта, то ее руководитель или группа людей останутся центром консолидации. И пока открыт интернет, они могут быть не менее эффективными, чем НКО.

— Что значит «сохранить людей?»

— Оказавшись в заключении, человек становится заложником этой власти. Что сейчас в ходе современных войн делают снайперы? Они даже не убивают, они просто ранят и таким образом выводят из строя еще двух-трех человек: ведь этого раненого приходится вытаскивать. Тоже самое происходит с людьми, которые оказались за решеткой: им носят передачи, идет кампания в их защиту. Это, естественно, задевает родственников, коллег, соратников.

— Вы считаете, что не стоит садиться в тюрьму: когда чувствуешь, что тебе грозит опасность, нужно уезжать. Так?

— Да, нужно уезжать. Если сложилась крайняя ситуация, нужно уезжать из России. Нельзя становиться заложником. Меня еще в армии научили: если ты попал в плен, действуй по алгоритму: первая задача — выжить. Вторая — бежать. И третья — нанести ущерб.

Потенциально мы все военнопленные путинского режима.

— Что в вашем случае значит «нанести ущерб»?

— Я составляю «список Михаила Саввы». В нем только должностные лица, которые совершили должностные преступления по УК, начиная от нарушения тайны переписки и заканчивая фальсификацией уголовного дела. Я намерен преследовать этих людей по закону. Материалы моего дела дают массу подтверждений преступлений, совершенных людьми, причастными к моему уголовному делу. В этой системе есть разные люди: например судья Владимир Махов из Краснодарского суда, первый судья по моему делу, слушал дело в суде полтора месяца, а потом заявил, что болен и отказался меня судить. Дело передали другому судье, которая была готова вынести такой приговор, который вынесла. Думаю, им нужно было затянуть судебный процесс.

Я, конечно, не граф Монте-Кристо. Но, например, украинские чиновники и судьи тоже не думали, что им придется отвечать за преступления, совершенные против митингующих на Майдане. Но сейчас им приходится за это отвечать.

Я предполагаю, что и в России ситуация изменится и люди, которые совершали преступления, будут привлечены к ответственности. Это неизбежно. Если мы это не сделаем, то никакой демократии в России не будет. Я уверен, что в России будет люстрация.

— Когда в России будет люстрация?

— После смены режима.

— Сколько лет вы даете этому режиму?

— Если говорить о самом примерном прогнозе, не вдаваясь в детали, я думаю, что речь идет об интервале в три года. К этому времени по каким-то уголовным делам против людей из «списка Михаила Саввы» истекут сроки давности. Полагаю, что эти они будут просто уволены со своих должностей.

— И тогда вы сможете вернуться в Россию, в Краснодар?

— Я обязательно вернусь.

Источник: Открытая Россия